Знакомства белинский

Отдать роман в «Отечественные записки», а затем перепечатать его на свой счет отдельным изданием.Окончив в конце мая 1845 г. переписку романа набело, Достоевский прочитал его Григоровичу «в один присест и почти что не останавливаясь».[12] «Восхищенный донельзя» и понявший, насколько роман Достоевского был выше того, что «сочинял до сих пор» он сам, Григорович, который незадолго до этого напечатал свой первый очерк «Петербургские шарманщики» в программном сборнике писателей «натуральной школы»-альманахе Н. А. Некрасова «Физиология Петербурга» (1844), передал рукопись «Бедных людей» Некрасову, рекомендовав ее для задуманного последним нового альманаха. Не отрываясь, они ночью вместе прочли «Бедных людей», закончив чтение под утро, и вдвоем прибежали в четыре часа утра к Достоевскому, чтобы под свежим впечатлением прочитанного сообщить ему о своем восторге и о принятии романа Некрасовым для альманаха. На следующий день Некрасов передал рукопись Белинскому со словами: «Новый Гоголь явился!», вызвавшими в первый момент естественное недоверие критика. Однако после чтения «Бедных людей» недоверие это рассеялось, и Белинский, встретив вечером Некрасова, «в волнении, просил сразу же привести к нему автора «Бедных людей», которого при первом свидании, состоявшемся на следующий день, горячо приветствовал. Еще до личного знакомства с Достоевским, утром того же дня, Белинский заявил Анненкову, рекомендуя ему «Бедных людей» как произведение «начинающего таланта»: «…роман открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому . Это первая попытка у нас социального романа, и сделанная притом так, как делают обыкновенно художники, то есть не подозревая и сами, что у них выходит».[13] Художническую «бессознательность», непосредственную силу таланта молодого Достоевского Белинский отметил, по воспоминаниям писателя, и при первом свидании с ним: «Он заговорил пламенно, с горящими глазами: «Да вы понимаете ль сами-то что это вы такое написали! Вы только непосредственным чутьем, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали? А эта оторвавшаяся

Его возлюбленной Марьи Ивановны и мелодраматический характер Швабрина, хотя принадлежат к резким недостаткам повести, однако, не мешают ей быть одним из замечательных произведений русской литературы». Такова была последняя и весьма сдержанная похвала, которую воздал Белинский «Капитанской дочке», поставив ее на одну доску со многими другими замечательными произведениями нашей бедной словесности. Его мнение долго считалось у нас непогрешимым, и его голословный, ни на чем не основанный отзыв о характерах Гринева, Марьи Ивановны и Швабрина доселе принимается многими за истину, не подлежащую сомнению.Интересно, что в своей последней статье о Пушкине Белинский говорит о «Дубровском» далеко не то, что говорил о нем прежде. «„Дубровский“, — замечает он, — pendant к „Капитанской дочке“. В обеих преобладает пафос помещичьего принципа, и молодой Дубровский представлен Ахиллом между людьми этого рода — роль, которая решительно не удалась Гриневу, герою „Капитанской дочки“. Но Дубровский, несмотря на все мастерство, какое обнаружил автор в его изображении, все-таки остался лицом мелодраматическим и не возбуждающим к себе участия. Вообще вся эта повесть сильно отзывается мелодрамой». И несмотря на такой взгляд на «Дубровского», сильно отличающийся от взгляда, высказанного под живым впечатлением первого знакомства с «Дубровским», Белинский не взял назад своих слов о сравнительном достоинстве «Капитанской дочки» и «Дубровского»; можно думать, он навсегда остался при том мнении, что «Капитанская дочка», в общем, ниже «Дубровского» — романа, конечно, превосходного, но не получившего той законченности, которою отличается «Капитанская дочка», и стоящего, несмотря на изумительно мастерскую обрисовку характера Кириллы Петровича, несравненно ниже ее. Итак, Белинский не обошел «Капитанской дочки» гробовым молчанием, но он уделил ей меньше внимания, чем другим, даже второстепенным, произведениям Пушкина. Отношение Белинского к «Капитанской дочке» — один из его тяжких литературных грехов. Доселе у нас держится мнение, что приговоры Белинского над всеми более или менее крупными явлениями русской словесности его эпохи безусловно верны и что каждому из них он отвел надлежащее место. Но уже одно то обстоятельство, что он оставил без подробного разбора «Капитанскую дочку» и не выяснил ее громадного значения для русской прозы, доказывает, что к взглядам Белинского нужно относиться с большою осторожностью и что их давно следовало бы подвергнуть тщательному пересмотру.* * *Первый, кто понял и выразил со всей ясностью громадное историко-литературное значение «Капитанской дочки» как одного из гениальнейших созданий Пушкина и вообще литературы всех времен и народов, был Гоголь. У нас до сих нор еще мало ценят его критические статьи, а между тем в этих статьях, несмотря на их незначительный размер, можно найти не меньше глубоких замечаний, чем в двенадцати томах Белинского, и не только не меньше, а даже, пожалуй, больше. Белинский понимал, какой чуткий, прозорливый критик жил в Гоголе, и не раз пользовался его указаниями. Страница, посвященная «Капитанской дочке» в «Выбранных местах из переписки с друзьями»[4] (изданы в 1846 г.) принадлежит к числу лучших страниц нашей скудной критической литературы. Эта

-- в этом была их историческая роль. Литературная критика заменяла политику и подготовляла ее. Но то, что у Белинского и позднейших представителей радикально-публицистической критики было намеком, в наше время приняло октябрьскую плоть и кровь, стало советской действительностью. Если Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Михайловский, Плеханов были, каждый по-своему, общественными вдохновителями литературы и еще более -- литературными вдохновителями зарождавшейся общественности, то разве теперь вся наша общественность своей политикой, прессой, собраниями, учреждениями не является достаточной истолковательницей своих собственных путей? Всю нашу общественность мы взяли под прожектор, все этапы нашей борьбы освещены светом марксизма, каждое учреждение критически выстукивается со всех сторон. В этих условиях вздыхать о Белинских -- значит обнаруживать -- увы! увы! -- интеллигентски-кружковую отрешенность, совершенно в стиле (отнюдь не монументальном) какого-нибудь благочестивейшего левонароднического Иванова-Разумника. "Белинских нет". Но ведь Белинский был не литературным критиком, а общественным вождем своей эпохи. И если бы живого Виссариона перенести в наше время, он был бы, вероятно, -- не скроем и этого от "Кузницы" -- членом... Политбюро. И может быть, даже пустил бы в ход неистовую оглоблю. Ведь жаловался же он, что ему по природе надо бы рявкать шакалом, а приходится издавать мелодичные звуки...* * * Отнюдь не случайно кружковая поэзия, в стремлении преодолеть свою отрешенность, ударяется в пресную романтику "космизма". Мысль тут приблизительно та, чтобы весь мир чувствовать как некое единство и себя -- его активной частью, с перспективой повелевания в дальнейшем не одной только землей, но и всем космосом. Все это, конечно, очень великолепно и ужасно как размашисто. Были мы курские и калуцкие, недавно отвоевали всю Россию, идем ко всемирной революции. Но нам ли задерживаться на рубежах "планетарности"! Давайте зараз набьем пролетарский обруч на бочку вселенной. Чего проще? Дело знакомое: шапками закидаем! Космизм кажется или может казаться чрезвычайно смелым, сильным, революционным, пролетарским. Но на самом деле в космизме есть элементы почти что дезертирства от сложных и для искусства тяжких дел земных -- в межзвездные сферы. Тем самым космизм совершенно неожиданно оказывается родствен мистицизму. Ибо перевести царство звезд в свое художественное мироощущение, да еще не только созерцательно, а в каком-то волевом порядке -- задача довольно-таки замысловатая, даже независимо от степени знакомства с астрономией, -- во всяком случае, задача не неотложная... И выходит: не потому поэты становятся космистами, что население Млечного Пути властно стучится к ним, требуя ответа, а потому, что земные вопросы, столь трудно поддающиеся художественной обработке, порождают попытки скачка в потусторонний мир. Однако недостаточно назваться космистом, чтобы хватать звезды с неба. Тем более что межзвездных пустот

Предметом, чем и объясняется ее хладнокровный, чисто объективный и невозмутимый тон. Изложение, принятое Пушкиным в «Истории Пугачевского бунта», Анненков называл «сжатым» «и только по наружности сухим». Я. К. Грот в статье «Приготовительные занятия Пушкина для исторических трудов», перебрав все данные тех материалов, которыми пользовался Пушкин, пришел к тому выводу, что поэт очень серьезно смотрел на предпринятый им труд, деятельно заботился об его совершенствовании, хотел заново переделать свою книгу и, вероятно, сделал бы это, если бы ему не помешала ранняя смерть и издание журнала. О научном значении «Истории Пугачевского бунта» Грот высказал такой взгляд: «Недостаток знакомства с самыми важными источниками не мог не отразиться на этом сочинении, и надобно еще удивляться относительному обилию верных и точных сведений, собранных Пушкиным, если вспомнить, как мало времени употребил он на всю эту работу и как мало имел навыка к историческим исследованиям. Впрочем, иногда заметно, что он не вполне пользовался и теми материалами, какие были в руках, и довольствовался легкими, хотя и мастерскими очерками, когда можно было развить предмет с большею подробностью» («Пушкин» Грота. С. 166). Затем Грот указал на то, что Пушкин сравнительно недолго работал над «Историей Пугачевского бунта», менее года.Господин Поливанов в своих комментариях к «Истории Пугачевского бунта» говорит: "…ни беглое знакомство с источниками, ни способ работы над ними, ни внешние условия, сопровождавшие исторический труд Пушкина, не могли обещать произведение, которое удовлетворяло бы всем требованиям науки (Сочинение Пушкина. Изд. Льва Поливанова. V С. 267). Господин Поливанов ставит в упрек Пушкину и то, что он «упреждал изложением сочинения работу над источниками», и то, что он писал будто бы одновременно с «Историей» «Капитанскую дочку», вследствие чего «исследование фактов опережалось поэтическими образами», и ту поспешность, с которою он готовил «Историю» к печати, крайне нуждаясь в деньгах.Господин Дубровин, автор обширной монографии «Пугачев и его сообщники», сжато и сдержанно отзывается об «Истории Пугачевского бунта». «Изложение автора, — говорит он, (III. С. 390), — после массы изданных материалов требует весьма тщательной проверки, но вторая часть издания, то есть приложения, останутся навсегда драгоценным материалом».Об «Истории Пугачевского бунта» в нашей печати есть только один, безусловно восторженный, отзыв — отзыв Белинского. «Этот исторический опыт, — писал Белинский в 1846 году (Сочинения Белинского. VIII. 5-е изд. С. 695), — образцовое произведение и со стороны исторической, и со стороны слога. В последнем отношении Пушкин вполне достиг того, к чему Карамзин только стремился». Отзыв Белинского краток и может показаться мало убедительным, если полагать сущность вопроса в тех требованиях, которые предъявляются к «Истории Пугачевского бунта» Броневским, Гротом и г. Поливановым. Тем не менее Белинский вполне прав: исторический опыт Пушкина — действительно образцовое произведение и со стороны исторической, и со стороны слога.Значение «Истории Пугачевского бунта» следует определять не с точки зрения полноты изложения и всесторонней разработки архивного материала — для того и другого нужен не выдающийся талант,

России и ее народу.На материале творчества Пушкина, Гоголя, Кольцова, Тургенева и других писателей Белинский не только создал теорию реализма и народности, явившуюся высшим достижением мировой эстетической мысли первой половины XIX в., но и осветил пути дальнейшего развития русской литературы. В своих работах Белинский заложил основы научной истории русской литературы. Его характеристики многих писателей XVIII - XIX вв. до сих пор служат образцом критического анализа.Особенно значительна заслуга Белинского в истолковании творчества Пушкина как основоположника новой русской литературы. Восторженно приветствуя Лермонтова, он писал: «В этой глубокой натуре, этом мощном духе все живет; им все доступно, все понятно... он поэт русский в душе - в нем живет прошедшее и настоящее русской жизни...»Важную роль сыграл Белинский в судьбе Гоголя. Отмечая глубокую преемственную связь между Пушкиным и Гоголем, Белинский в Гоголе видел поэта социального, открывающего новый этап в развитии русской литературы. Критик называл Гоголя отцом, главой и основателем «натуральной школы», которая стала колыбелью плеяды великих русских писателей: Герцена, Некрасова, Тургенева, Гончарова, Салтыкова-Щедрина. Белинский же был теоретиком и вождем этой школы.276 Свою воинственную принципиальную критику Белинский называл «прямой», в отличие от критики «уклончивой», оперирующей «осторожнейшими выражениями», трусливо избегающей выражать ясное отношение к явлениям искусства.Гоголь - любимейший писатель Белинского. Но Белинский беспощадно критиковал его, когда в состоянии духовного кризиса Гоголь выступил с реакционной книгой «Выбранные места из переписки с друзьями». Знаменитое письмо Белинского к Гоголю, полное ненависти к самодержавно-крепостническому строю, широко распространялось в передовых кругах общества того времени и вошло в историю как один из самых замечательных документов русской общественной мысли, как «одно из лучших произведений бесцензурной демократической печати», по словам В. И. Ленина.Истинно патриотическим чувством проникнута каждая написанная Белинским строка.Определяя значение Белинского в истории русской общественной мысли, Чернышевский писал: «Немного найдется в нашей литературной истории явлений, вызванных таким чистым патриотизмом, как критика гоголевского периода».Белинский обладал тончайшим литературным вкусом. Приговор, вынесенный им писателю, был безошибочным, похвала - верным признаком того, что произведение написано подлинным талантом. Он был критиком-учителем. Громадную силу его духовного влияния испытали на себе виднейшие русские писатели.Виссарион Григорьевич Белинский прошел сложный и не лишенный противоречий путь идейного развития. В решении некоторых философских вопросов он иногда заблуждался, порой приходил к неверным выводам. Но когда убеждался в