Порно анна делос

На греческом острове Миконос уже третий день.Дело в том, что рядом с Миконосом находится остров Делос. Делос — это место, где родились Аполлон с Артемидой. Делос — центр Киклад. Одна из пуповин Греции. Священный остров. Две недели этаким одиссеюшкой шмалять по Эгейскому морю и не побывать на Делосе — это всё равно что сходить в баню и забыть попариться. Или: попариться и не выпить. Или: выпить и не подраться. Или: подраться и обратно не выпить. Или: не попариться… извините, меня занесло: дворовое детство, влияние улицы.Возвращаюсь на Киклады. На Делос можно попасть только с Миконоса. Полчаса на катере «Маргарита». Еще, правда, на Делос можно попасть с Тиноса. Но я печально сидел, как старый кастрированный кот на подоконнике, на Миконосе. Уже третий день подряд дул сильный ветер. А когда на Кикладах дует ветер, корабли не ходят. Ходят только паромы-гиганты, но не на Делос.— Когда «Маргарита» пойдёт на Делос? — спрашивал я капитана, старика, с кожей на лице, напоминающей бывалые кожанки героев гражданской войны.— Это знает только Бог, — отвечал капитан. — Может быть, завтра…«Завтра» по-гречески — «аврио». У них все «аврио», как и у нас.— Когда откроется магазин?— Аврио.— Когда, наконец-то, чёрт вас всех возьми вместе с вашими цациками и сувлаками, мне поменяют в номере полотенца?!!— Аврио, может быть. А может и не быть. Это знает только Бог.Я начинал всё больше волноваться: в Москву нужно было — кровь из носу — вылетать через четыре дня.Ветер, в принципе, мог дуть ещё долго, хоть месяц. Делос медленно, но верно, отменялся. Обидно.Я стиснул зубы и дал себе еще два дня сроку.Миконос уже был изучен мною вдоль и поперек. Во всех подробностях, как потолок над диваном в моей московской квартирке. Или как, извиняюсь, внутренняя сторона двери в сортире.Я жил в отеле в десяти минутах езды от города. Отель гордо именовался «Импириал Хотел». Пять звёзд: для империалистов.Я затесался среди империалистов случайно.Из империалистов в отеле в основном жили французские долгожители, похожие на прошлогодние сухофрукты, и новые греки с новыми гречанками. Новые гречанки все поголовно имели декольте до пупка и фунтовые золотые кресты между Сциллой и Харибдой угрожающих по размеру грудей. Новые греки напоминали сильно пополневших Мефистофелей.Каждый день я пытался попариться в сауне, но получал «аврио». Хамам тоже был «аврио». Пятизвёздочные греческие «аврио» такие же устойчивые, как и беззвёздочные.Метрдотель Димитриос здоровался со мной душевно, как зять с отдельно живущей тещей. И каждый раз передавал привет Путину. Это была его фирменная шутка.Душу я отводил в ресторане. Когда на шведском столе я шёл походкой пингвина в кедах за восьмой тарелкой, французские сухофрукты печально — осуждающе оглядывались в мою сторону. Но я думал так: «Пусть французы будут богатые, худые и печальные, а я буду бедный, толстый и весёлый». Это у меня такая философия. Она сформировалась ещё в детстве, под влиянием образа Винни-Пуха.

Империалистического отеля. С дудкой. Тоже мне, пастушок-олигарх, блин… Ветер дул ещё сильнее. Ветер злобно шуршал газетами в киосках, как чекист во время обыска, подвывал, как в камине, в улочках Алевкандрии, ронял пляжные зонтики прямо на гомосексуалистских нудистов, яростно бил по морщинистым щекам утёсов…Одиссеас уже был на месте. На коленях у него лежало маленькое электрическое пианино. Около моря, метрах в десяти от нашей скамейки, лежал Петрос и смотрел вдаль. На нас он не обратил никакого внимания.— С чего начнём? — спросил Одиссеас, кивнув в сторону Петроса.— С чего-нибудь общеизвестного, интернационального.— Эндакси, о'кей.Я взял дудку, вставил в рот, и стал перебирать пальцами по дыркам, подбирая битловскую «Мишель, май бель». «Мишель» подбиралась с трудом. Слух-то у меня… того… Ну, в общем, не абсолютный. Одиссеас тоже сосредоточенно тыкал в клавиши своими пальцами, похожими на охотничьи сосиски. Минут через десять Минокос огласился нашей виртуозной игрой. Мелодия вышла вполне узнаваема, но было ощущение, что играем не мы, а сильно нетрезвый жиздринский похоронный оркестр. Причем — на похоронах скоропостижно умершей Мишель. Петрос по-прежнему смотрел вдаль. Жиздринские Битлы птицу не зацепили. Нет, наша с Одиссеасом группа «Геморрой» была безнадёжна.Вокруг нашего скорбного дуэта постепенно собралась публика.— Кого хороним? — весело спросил какой-то француз в белых трусиках в голубой цветочек. Наверно один из этих… ну, с пляжа.— Хотим поехать на Делос, — объяснил я. — Если пеликану понравится мелодия, он остановит ветер.— Эй! Я тоже хочу на Делос! — сказал француз. — Ну-ка секундочку…И цветочки нырнули за угол.Буквально через минуту на набережной выстроилась группа из шести французов. На французах были одинаковые трусики в цветочек, только у одних трусики были белые, а цветочки голубые, а у других трусики голубые, а цветочки белые. Наверно, в этом заключался какой-то глубокий гендерный подтекст. Все французы были с гитарами и хорошо поставленными голосами пели «Марсельезу». Я подпевал. В память о моём прадедушке-будённовце.Когда «Марсельеза» кончилась, Петрос лениво повернул голову в сторону «Голубых гитар», посмотрел на них, как Сталин на меньшевиков, — и снова отвернулся.В большой толпе, уже собравшейся вокруг нас с Петросом, раздался вздох разочарования.— Пеликану нужна настоящая классика, — сказал по-итальянски какой-то толстяк. Толстяк, который тоже хотел на Делос, выбрался из толпы, прокашлялся и профессиональным тенором спел «О соле мио». Замечательно спел. Ему аплодировали. Я чувствовал себя со своей дудкой, как будто я пришёл на великосветский приём в советских физкультурных штанах с оттянутыми коленями. Синих таких или чёрных, с резиновыми штрипками, помните? Итальянец раскланялся. Но Петрос смотрел вдаль. Ноль внимания.Потом толстые американцы в ковбойских шляпах пели и играли своё кантри. Почему-то терпеть не могу кантри. Я знаю, что не прав, но есть в кантри что-то беспросветно безмозглое. (Это, как говорится, моё личное мнение, и его никому не навязываю). Петрос на кантри даже чихнул. Молодец птичка!Потом красивая девушка Пилар из Кордовы танцевала фламенко. Никакой пеликаньей реакции.Группа

Чикагских афроамериканцев под фанеру спела рэп. Рассказывала, насколько я понял (в английском-то я не очень), какую-то поучительную историю из жизни юного наркомана Фрэдди из бетонных джунглей Чикаго. Бедняга Фрэдди перешёл с марихуаны на героин — и остопырился. Мораль: не меняй привычек, парень. Очень печальная и глубокая история. Один афроамериканский Децел во время исполнения зачем-то всё время нравоучительно тыкал в мою сторону пальцами, как будто это я, блин, переподсел с марьи иванны на герыча, а не Фрэдди. Афрочикагцы были в кепках с козырьком на затылке, в гигантских штанах с очком ниже колен (такие штаны мой пожилой папа называет: «в чём хожу, в то и наложу») и постоянно плавными движениями совали вперёд руки. Как Чапай, плывущий саженьками от беляков. Или как выступающий перед массами Ленин. В замедленном темпе. Кстати, Ленин — гениальный рэпер. Не согласны?Пеликан был непроницаем. Может быть, Петрос Четвёртый по молодости и оценил бы всю эту афро-подростковую североамериканскую лирику. Но Петроса Второго история про Фрэдди оставила совершенно равнодушным. Меня тоже.Несколько часов в Миконосе у моря продолжался интернациональный фестиваль. Били тамтамы, плакали скрипки, бархатным шмелиным баритоном плакала виолончель, как старый грузовик, едущий по просёлку с металлоломом, грохотал тяжёлый рок. Петрос молчал. И смотрел на море, с которого продолжал дуть сильный ветер.К вечеру печальная толпа, тихо произнося на разных языках словосочетание «ветер — нехорошее слово», стала расходиться.Перед закатом мы снова сидели с Одиссеасом вдвоём на скамейке и пили рецину. Алое солнце коснулось скал, и скалы, как им и полагается, посинели. Пеликан встал и внимательно посмотрел в нашу сторону.— Ну, что же ты хочешь, пернатая твоя морда? — сказал я Петросу по-русски. — Видишь, мы все сделали, что могли. Меломан ты веслоногий!.. Ну что тебе еще сыграть, чтоб тебе понравилось, скот ты водоплавающий? А? Вагнера что ли? Или Шнитке с Мусоргским?Петрос продолжал смотреть на меня внимательным рыжим глазом.Я со злостью вставил в рот дудку и в отчаянии громко заиграл:— Чи-жик-пы-жик-где-ты-был?!..И тут произошло чудо: пеликан расправил крылья, надул зоб, запрокинул клюв к небу и издал крик. Крик, каких я никогда не слышал и, наверное, никогда не услышу в своей жизни.Нет, он не был красивым, этот крик. Он был, скорее, похож на тот звук, который раздается с этажа над вами, когда там циклюют полы или передвигают мебель, а заодно танцуют рэп или лезгинку — не важно.Но в нем, в этом крике, был восторг жизни. В нем было Счастье Обретенной Истины. Дыхание Катарсиса. Это был Гимн Нирване, Песнь Буревестника… И черт его знает, как все это выразить.И ветер стих.И на следующее утро и французы с голубыми цветочками на попе, и толстый итальянский тенор, и афронегры в своих штанах — памперсах, и безмозглые ковбои, и красавица Пилар с алой розой в волосах, и все-все сели на «Маргариту» и отправились на Делос. Меня Одиссеас взял на Делос бесплатно.