Упорного человека

Тяжкая страсть тщеславия побуждает человека к делам благочестия и «особо благочестивому» образу жизни. Мысль о собственной благочестивости услаждает фарисейское сердце. Фарисею остается только прибавить к этому самоуслаждению дела показного благочестия, и можно вкушать каждый день патоку от людей, которые заметили его набожность и похвалили. Ходатайственная молитва приятна Господу, не только молитва о воцерковленных людях, но и о закоренелых грешниках тоже Да, ходатайственная молитва приятна Господу, не только молитва о воцерковленных людях, но и о закоренелых грешниках тоже. Таково убеждение святителя Феофана. И святитель считает, что такая молитва не повлечет за собой бедствие для молящегося. Между прочим, мне приходилось слышать много раз, что опасно молиться за упорного грешника – можно в беду попасть, бесы нападут. Причем это произносилось как духовное рассуждение – из опыта, а не из головы. Думается, в беду и правда можно попасть – если совершать ходатайственную молитву о грешнике с чувством духовного превосходства над ним: «Я вымаливаю его». Иногда даже с подспудным сознанием: «Себя вымолил, теперь вот папу вымаливаю». То есть, опять-таки, тщеславие и самомнение приносят беду, вводят человека в опасность, а не ходатайственная молитва. Добрались мы до загадочных слов святителя Феофана. Он говорит в конце: «Молитва… привлекает и самого того, о ком молятся, к молитве и покаянию, действуя на душу, по сочувствию душ». Кристально ясен только общий смысл слов: молитва привлекает милость Божию на грешника и на того, кто молится о грешнике. Благодаря такой молитве и милости Божией грешник может прийти к покаянию, начать молиться. Видимо, тот, о ком писал святителю Феофану отец Макарий, – бросил молиться

Наших душ еще до нашего рождения,и, видимо, если нет одного, то нет и другого?– По-моему, это совершенно необходимо, Сократ, – ответил Симмий. –И какое прекрасное прибежище находит наше рассуждение в том, чтоодинаково существуют и души до рождения, и те сущности, о которых тыговоришь! Для меня, по крайней мере, нет ничего более очевидного: да,все эти вещи безусловно и неоспоримо существуют – и прекрасное, идоброе, и все остальное, о чем ты сейчас говорил. Что до меня, мнедругих доводов не надо!– А как быть с Кебетом? – спросил Сократ. – Нужно ведь и егоубедить.– Я думаю, и ему этого достаточно, – сказал Симмий, – хотя нет насвете человека более упорного и недоверчивого. И все же, я думаю, онвполне убедился, что душа наша существовала до того, как мы родились.Но будет ли она существовать и после того, как мы умрем, – продолжалон, – это и мне, Сократ, представляется еще не доказанным. Еще неопровергнуто опасение большинства, о котором говорил Кебет, что сосмертью человека душа немедленно рассеивается и ее существованиюнастает конец. В самом деле, пусть даже она возникла и образоваласьгде-то в ином месте и существовала прежде, чем войти в человеческоетело, – разве это мешает ей, после того как она наконец войдет втело, а затем избавится от него, погибнуть и разрушиться самой?– Ты прав, Симмий, – заметил Кебет. – Я бы сказал так: доказанатолько половина того, что нужно, а именно что наша душа существовалапрежде, чем мы родились. Надо еще доказать, что и когда мы умрем, онабудет существовать ничуть не хуже, чем до нашего рождения. Иначедоказательство останется незавершенным.– Оно уже и теперь завершено, Симмий и Кебет, – возразил Сократ, –если вы потрудитесь соединить в одно два доказательства – это идругое, на котором мы сошлись раньше, то есть что все живое возникаетиз умершего. Раз наша душа существовала ранее, то, вступая в жизнь ирождаясь, она возникает неизбежно и только из смерти,

Иногда за кажущейся лёгкостью стоят часы упорного труда.

Надо из нее уходить.К началу 30-х годов Пришвин становится признанным мастером прозы – он создает свой художественный стиль.Основная особенность и сила пришвинского слова – в сочетании поэзии с философичностью мысли и с точностью наблюдений.В эти годы Пришвин проявляет особый интерес в своем писательстве к форме очерка. Очерк у Пришвина – это следствие усвоенного им некогда научного метода в мышлении – его строгость, отсутствие чувствительности, стилистических украшательств. Пришвин называл в эти годы очерками все жанры своих произведений, начиная с поэтической миниатюры и кончая отдельными главами романа. По выражению Горького, автору было «угодно свои поэмы называть очерками».В чем же секрет этого удивительно упорного авторского своеволия? Он ясен: Пришвину необходимо видеть мир природы и человека не из окна писательского кабинета, не со страниц чужих книг, а собственными глазами. Не только видеть, но самому пережить. Не только пережить, но и назвать своим словом, уже неотделимым от события.Теперь, когда перед нами раскрывается картина его жизненного пути, мы можем сказать, что цель была у него одна – спасение на земле самой жизни и в ней ее светлого начала.Записи дневника последних лет:«Мы (художники. – В. П.) принадлежим к тем скромным деятелям в творчестве самой субстанции мира, которые не имеют времени на политическую оперативную деятельность. Мы верим, что наша деятельность необходима в деле создания мира еще более, чем политика, потому что без субстанции мира политику нечем и оперировать ».«Моя родная страна скажет новое слово и им укажет путь всему миру».«…Лично я боролся за мир с того самого раза, как взялся за перо ».Идет конец 20-х и начало 30-х годов В печати часто появляются охотничьи рассказы Пришвина – о природе, о собаках. Слов нет, они ближе читателю, чем его сложные размышления в романс «Кащеева цепь» или в повести «Журавлиная родина». Никто не подозревает, как серьезен и подчас грустен в эти годы веселый охотник, ставший известным в советской литературе главным образом именно такими «охотничьими» рассказами.В те годы организация Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП) пыталась диктовать свои вкусы литературе. Ее установки отвращали Пришвина. В 1939 году он вспоминает: «Два чудовищных момента русской культуры: когда декаденты объявили: „я – бог!“ И потом рапповцы тоже: „мы – правда!“ – и диктовали свои условия художнику от имени правительства».В писательской работе Пришвину трудно было с его поэтической темой о природе, вызывавшей нападки в печати. Тема Пришвина «природа – человек» критикой принималась с натугой. Появились статьи, толковавшие литературную работу Пришвина как украшательство жизни пейзажем, как уход от гражданственности, от необходимой борьбы, как равнодушие к вопросам общественных отношений. Пришвина обвиняют в печати в «неумении или нежелании служить задачам классовой борьбы, задачам революции».Критики не вникали в подлинный смысл творчества Пришвина, выраженный им простыми и точными словами: «Моя работа коммунистическая по содержанию и моя собственная по форме». И писал он далеко не об одной природе, тем более не о природе, оторванной от человека. По-новому освещая мир природы, Пришвин воздействовал на отношения человека к природе, равно как и на самые общественные отношения людей между собой.Теперь, во второй половине столетия, эта мысль стала понятной по всей земле и самому маленькому школьнику, а тогда критик судил писателя по трафарету И для самого

То, чего вы не знаете”. Великие люди, на кого мы сегодня смотрим снизу вверх, были, как правило, настоящими энциклопедистами. Пушкин, Крылов, Державин, Тургенев, Герцен, Толстой несли и несут читателю великую культуру. А накопление общей культуры - одно из основных условий для любого человека, стремящегося стать настоящим писателем. Учёба, учёба, и ещё раз учёба, это то, чем писатель долженжить постоянно. Он должен не только учить других, но и учиться сам, учиться до самой смерти. От внутреннего мира поэта или прозаика зависит его творчество, а, впоследствии, и мир вокруг. Поэтому, требования к этой категории людей должны быть особые. Пишущий человек несет слово в мир. А слово – это оружие. Оно лечит и убивает, оно может привести человека к глубокой депрессии, а может стать ростком неведомой божественной жизни. И когда человек созреет до понимания этого, он может взять в руки перо. Пусть в течение жизни будут меняться ваши взгляды на литературу, искусство, на отношение к творческому процессу, но трепетное отношение к слову должно оставаться неизменным. Кстати, есть хорошая классификация смены взглядов на различных отрезках жизни: «В 5 лет: мама все знает!», «В 12 лет: мама не все знает!», «В 16 лет: мама ничего не знает!», «В 30 лет: эх, надо было слушать маму…». У человека, решившего стать писателем, есть два пути в литературе. Путь первый: вы работаете день и ночь, шлифуя каждое слово, каждое предложение, по много раз переделывая текст повести или поэмы. Работаете год, два, пять. В конце концов, вас замечают критики, в журналах появляются ваши работы. Постепенно приходит слава. Есть и второй путь, по которому идёт почти 90% всех начинающих писателей. Автор завязывает знакомства с «нужными людьми», льстит им, смеётся их шуткам, дарит дорогие подарки их жёнам и любовницам. А в перерывах между застольями обращается с просьбой, «а не найдёте ли вы время для просмотра моей рукописи». Этот путь более короткий: если в первом случае вы затрачиваете несколько лет, оттачивая сюжет и добиваясь совершенства произведения, то во втором случае вы сразу же проталкиваете свою рукопись в тот или иной толстый журнал. И всё же настройте себя на долгий и упорный труд. Сейчас, при нынешней жесточайшей конкуренции, надо заниматься литературой так же, как занимается отработкой движений гимнаст, нацелившийся на олимпийскую медаль, или тяжеловес, стремящийся к мировому рекорду. И при всём этом вы не должны забывать, что тысячи таких же начинающих писателей пытаются, как и вы, пробиться в сонм избранных. Тем упрямцам, которые выдержат долгие годы упорного труда, можно почти гарантировать, что будут и большие тиражи, и деньги, и признание. Каждый литератор должен сам выбрать свою писательскую судьбу. Причем, делать это следует в начале пути, пока творческая личность не сложилась и не отвердела. Самое бесперспективное - писать для избранных, но требовать признания у всех: это не приведет ни к чему, кроме разочарования, озлобленности и зависти. И закончить эту небольшую статью хочется словами великого Антона Павловича Чехова: «Всякого, только что родившегося младенца, следует старательно омыть и, давши ему отдохнуть от первых впечатлений, сильно высечь со словами: «Не пиши! Не пиши! Не будь писателем!» Если же, несмотря на такую экзекуцию, оный младенец станет проявлять писательские